Сергей Скуратов
Крупный татарстанский застройщик «Ак Барс Девелопмент» в конце минувшего года пригласил в Казань одного из известных столичных архитекторов — Сергея Скуратова. Он подготовит для девелоперской компании проект концепции развития территории жилого района «Седьмое небо». Предлагаем вашему вниманию интервью Сергея Скуратова казанскому изданию Бизнес Онлайн о столичной и региональной архитектуре.
— Вас относят к пятерке лучших московских архитекторов и считают одним из самых успешных и дорогих столичных зодчих. Что для вас архитектура?
— Про «лучших» — это не ко мне. Еще я бы отклонил ваше заявления о самом дорогом — в Москве есть более «дорогие» архитекторы. Да и стоимость услуг никогда не была критерием успешности. Я много что построил в Москве, но мне кажется, что количество построенных объектов не является критерием успеха и уж точно не синонимом качества архитектуры.
Архитектура для меня — это жизнь, это то, что я делаю. В первую очередь это то, в чем я лучше всего разбираюсь, что могу обсуждать 24 часа в сутки.
— Вы выросли в семье военного летчика. Ваша мама, кстати, родилась в Казани. Расскажите немного о себе, как вы стали архитектором?
— В этой истории нет ничего необычного: параллельно со средней школой я учился в художественной школе. Это было предопределено с детства родителями: я должен был стать либо художником, либо скульптором, либо архитектором. В 10 классе стало ясно, что я буду заниматься архитектурой. Дальше был архитектурный институт, и потом вся жизнь. Вероятно, тут надо сказать о значении такого аспекта жизни, который делает человека — человеком, архитектора — архитектором, — это удивительное стечение событий, обстоятельств. Мне очень повезло с окружением: я учился с очень умными, талантливыми людьми. Я сформировался как архитектор и человек в окружении очень интересных и творчески одаренных людей — коллег и учителей.
Внешние обстоятельства жизни на самом деле были достаточно жесткими. Начиная с 1980-го года, после Олимпиады, в стране ничего не строилось, был абсолютный застой. И десятки проектов, которые мы делали в то время, конкурсы, в которых участвовали, — это все была бумага и тренировка.
— Какой стиль общения с заказчиками вы выбираете? Пресса называет вас несговорчивым архитектором...
— Готовность к диалогу, к обсуждению — важнейшая составляющая нашей профессии. На каждом объекте сходится много разных интересов, иногда взаимоисключающих. Каждый новый проект, а тем более комплекс зданий, пополняет профессиональный запас решений, обогащает опыт. На Остоженке у меня построено всего три жилых комплекса, каждый из которых состоит, в свою очередь, из нескольких отдельных зданий. Это была очень не простая среда, центр старого города, и мы с заказчиком и с коллегами не жалели времени на поиски правильных, уместных подходов. Хотя проектов было сделано гораздо больше. Были еще проекты на Пречистенской набережной, был проект очень необычной подземной виллы. Было еще здание на пересечении Остоженки и Пречистенки. По стечению обстоятельств они не были реализованы.
Что касается компромиссов, то без них не бывает строительства и вообще никакой коллективной деятельности. Это неизбежное пересечение интересов архитектора, строителя и заказчика. В таких вопросах всегда находится золотая середина, которая позволяет сформировать диалог. Чем ближе интересы и цели, характеры, воспитание и тип людей, тем, естественно, компромиссов меньше, и необходимость компромиссов меньше.
Не помню ни одного случая, когда кто-то что-то придумал, и в ходе обсуждения был выбран вариант вопреки нашей общей воле. Но то, что приходилось многократно перерабатывать, делать все более интересные, точные варианты — это правда.
— Какие ценности должен исповедовать заказчик, чтобы ваше с ним видение в архитектуре совпало?
— Помню опыт работы с Максимом Блажко, cовладельцем холдинга «Дон-Строй» по «Дому на Мосфильмовской». Этот тот случай, когда совпали амбиции, но разница во взглядах преодолевалась очень нелегко.
Все здания, которые я строил до этого момента, находились в каких-то переулках. Их мало кто видел, кто-то вообще не видел. Есть такой момент, когда хочется предъявить что-то городу. Ситуация, продиктованная взрослением и профессиональным самоутверждением.
Для Максима Блажко и его компании в тот момент было важно получить абсолютно новый продукт — жилой небоскреб европейского формата. К тому времени он много где побывал и пожил — и в Европе, и в Америке, и хорошо себе представлял функциональный уровень проекта. В этом вопросе у нас был диалог. Архитектура дома, его градостроительная составляющая, образ и идеология формообразования, конструкция и сложная облицовка — делались мною почти в режиме монолога и презентации. Он, вероятно, сознательно несколько отстранился от проекта и с интересом наблюдал за мной со стороны. Изучал и впитывал новые для себя идеи. На этапе проектирования наше сотрудничество было продуманным и продуктивным. Для нас обоих это был очень позитивный опыт.
— А как вышли на Блажко?
— Нас познакомил главный тогда архитектор Москвы Александр Кузьмин. Наша встреча с Блажко произошла по его инициативе. Владелец «Дон-Строя» хотел выйти на другой, на новый уровень, но у него это никак не получалось, потому что он все время работал с одним и тем же архитектором. Он строил в стиле сталинской архитектуры. Он это понимал, любил. Кузьмин прекрасно понимал, насколько важно для крупного и успешного девелопера разбираться в современной архитектуре.
Мне тогда не нравилось все, что строил «Дон-Строй». Поэтому при первой встрече я сказал, что мне неинтересно этим заниматься, на что он ответил, что ему уже тоже. Максим — одаренный и азартный человек. Он сразу почувствовал уровень моих амбиций, понял, как нам надо общаться и дал мне шанс проявить себя. Он отстранился и с любопытством смотрел за развитием процесса. Он говорил, что хочет, чтобы я спроектировал не просто современный дом, а то, что еще никто и никогда не делал не то что в России, а даже в мире. Я сказал ему, что это может быть дорогое строительство, но его это не испугало. Ему стало важно построить по-настоящему современное здание.
Было рассмотрено очень много вариантов. Первая версия была очень трудоемкой и затратной. Это был полуповернутый дом. Я называл его «недокрут». Меня давно интересовали темы полуповернутого фасада, потому что дом для меня — это всегда живой организм. Спустя какое-то время я увидел в интернете фотографию небоскреба, построенного в шведском городе Мальмо известным архитектором Сантьяго Калатравой. Он построил очень красивый, но, к сожалению, близкий по формообразованию «закрученный» дом. Я пришел к Максиму Блажко и сказал, что нужно менять проект, иначе нас обвинят в плагиате.
Я перерисовал весь дом, в нем появились простые наклонные линии, 55 колонн в основании, диагонали на фасадах. Высота дома изменилась — были тщательно передуманы и перерисованы пропорции. Решение стало проще и элегантнее.
— Все ли удалось воплотить без потерь?
— Да, какие-то вещи были реализованы немного по-другому, без этого не бывает. Просто потому что заказчик — человек, имеющий власть принимать самостоятельные решения. Например, цвет фасада башни. У самого основания цвет дома должен был быть темным, как цвет наклонных бетонных колонн, а ближе к верхним этажам он должен был стать все светлее и светлее. Это была абсолютно понятная и очевидная пластическая легенда — образ айсберга, который, возникая из глубин, становился к небу все светлее. Он как бы всегда ловил солнце. Но заказчик своей волей отказался от моего варианта. В результате дом стал светлее и обычнее. Я долго не мог успокоиться, очень переживал. Проверить, чье решение уместнее, сейчас уже невозможно. Да и не очень нужно. В целом, результатом я доволен, знаю, что и заказчик, особенно сейчас, после получения диплома Emporis, гордится этой работой.
— А есть ли место в региональных центрах для небоскребов?
— Небоскребы — это мощный жест, акт воли, если хотите. Акт, продиктованный идеей прогресса, когда общество достигает высокой степени технического и финансового развития, и важной целью становится демонстрация своей уникальности, достижений. И власти над природой в том числе. В природе же нет небоскребов, но есть горы, скалы, которые невозможно повторить. Эмоционально небоскребы — это амбиция в чистом виде. Когда появляются небоскребы, значит, в обществе появляются свободные деньги, потому что с точки зрения технологий — это сложно. Это технология целесообразности, устойчивости и безопасности. Эта технология создания чистой и выразительной формы. Технология вызова природе, ее законам и стихии. Ну, и подняться наверх, чтобы смотреть на то, что внизу, под тобой — всегда было мечтой человечества. Это, безусловно, момент самоутверждения.
С урбанистической точки зрения небоскребы — вертикальная доминанта, ориентир. Всегда ли надо самоутверждаться с помощью небоскребов — это уже другой вопрос. Мне кажется, что небоскребы могут появиться тогда, когда решены другие проблемы, гораздо более важные для жизни, общества, среды. Когда есть серьезные проблемы с экологией, качеством жизни или еще с чем-то важным и первостепенным, мне кажется, строить небоскребы немного безнравственно. Они появились на земле в определенный исторический момент, и в тех местах, где их появление было продиктовано соединением множеством определенных факторов. Во всех других местах они являются подражанием, попыткой поймать «перо жар-птицы и примерить его себе на шапку».
Например, в Казани, мне кажется, не нужны небоскребы. Казань имеет свои интересные и уникальные архитектурные и градостроительные достоинства. А то, что строительство небоскребов охватило всю Россию, — это какая-то модная болезнь, как прыщи на лице подростка, следствие неправильного и неравномерного роста. Чем быстрее это пройдет, тем лучше. С другой стороны, я как архитектор не могу не отметить, что небоскреб — это всегда вызов, квинтэссенция, аккумулирование чего-то самого передового в том, что есть в стране или городе. Конечно, когда в регионе есть желание построить, есть деньги, есть необходимая гуманитарная атмосфера, то с профессиональной точки зрения можно найти такое решение, которое соединит потребности и амбиции с возможностями того или иного пространства. Поэтому небоскребы бывают разные: невысокие, высокие и очень высокие.
— Чего не хватает в Казани? Очень долго у нас жаловались на отсутствие набережных.
— Непростой для меня вопрос. Я могу сказать, чего не хватает всем российским городам. Не хватает объединения профессионализма и государственной воли, которая позволила бы развивать город. Не хватает урбанистов. Это проблема роста, развития, проблема выхода из кризиса, который был у нас в 1970 - 1980-е годы. В те годы большое количество профессионалов ушли из профессии из-за развала Союза, работы не было. В моем поколении 50 - 60 процентов просто ушли из профессии. Очень жаль, поскольку многие из этих замечательных людей, окончивших институт, имевших очень небольшую практику, так и не стали архитекторами.
В России сейчас очень мало своих урбанистов, потому что долгие годы они не были востребованы. Сейчас, когда возникла необходимость преодоления градостроительного кризиса в ситуации быстрого развития городов, мы поскребли по сусекам и вдруг поняли, что специалистов нет. Странно, не правда ли! Естественно, в этой ситуации прибегаем к иностранному опыту, потому что развиваться-то надо. И надо понимать, что приезжающие к нам варяги, как бы хорошо они ни были подготовлены, заинтересованы в этой работе, они все равно из другого мира, других профессиональных условий.
Нам, конечно, надо развивать свои профессиональные институты, организовывать собственные конкурсы, приглашать практиков, в том числе иностранных, для преподавания в школах, институтах. Тогда мы будем постепенно решать все свои проблемы, залатывать дыры, правильно развиваться. Чтобы делать что-то хорошо, надо начинать этому учиться. Хорошо, что мы сейчас можем открыто говорить о своих проблемах. Был долгий и сложный период жизни нашей страны, когда мы не могли даже говорить о наших проблемах без ущерба для собственной жизни. Но вот чем, например, отличается ситуация сегодня от ситуации 20-летней давности? Сейчас руководство республики, города, страны, бизнес и профессиональные элиты — все почувствовали необходимость развивать город не только в интересах кого-то, но и в интересах всех. Состояние общества — это состояние всех слоев общества. Город как модель человеческого организма тоже должен развиваться правильно. Для правильного развития нужна консолидация усилий. Сейчас, мне кажется, совпали все эти моменты — осознание, возможности, желания. И сейчас тот самый момент, когда профессионалы могут быть поняты теми людьми, которые принимают решения. Это власть, которая понимает необходимость развития, понимает невозможность развития без серьезных идей, без специалистов.
— Вы упомянули такой тренд, как общественные пространства — набережные, велодорожки, парки. В одном из интервью вы сказали, что это больше похоже на пиар. Все-таки это тенденция или нет?
— Когда я говорил про пиар, то имел в виду характер и направленность определенных действий, которые не требуют больших интеллектуальных усилий и финансовых затрат, но дают максимальный и быстрый общественный резонанс. То есть когда надо снять напряжение в обществе, произвести быстрое и эффектное впечатление, а сделать это не составляет большого труда. Что-то покрасить, поменять, обустроить, озеленить. Но этот «пиар» дает очень мощный эффект, потому что на него отзывается очень большой слой населения — молодежь. Молодежь — это наше будущее, и она формирует климат. От нее зависит многое в пространстве интернета, в информации. Но большой город — всегда перенапряженный организм, быстрота и легкость решений бывает опасна, город требует преемственности и очень большой концентрации опыта. Архитектор и урбанист — профессии, в которых надо жить долго и думать основательно.
— Есть такой термин «лужковская Москва», а появилась ли сегодня «собянинская Москва»?
— «Лужковская Москва» — это Москва бурного роста, Москва периода начального капитализма, Москва колоссальных инвестиций. Этот период похож на юношескую гиперсексуальность, не важно с кем и как, важно, сколько. Ну, это и было важно для огромного количества новоиспеченных капиталистов. Понятно, конечно, что Москва не была готова к такому буму. Оказалось вдруг, что все люди разные, и все понимают по-разному и видят по-другому. Одни уже сформировали принципы жизни и работы и не подчинились сильному течению потока безвкусицы. И скромно трудились вопреки «генеральной линии», привнося в городские пространства эстетику европейского модернизма и минимализма, замешанного на цивилизованном отношении к историческому наследию. Они вовсе не всегда были скромны, в том смысле, что иногда они позволяли себе довольно яркие пластические высказывания. Но градостроительная этика, точность и уместность этих работ поставили этих авторов в один ряд с лучшими европейскими архитекторами этого периода. И таких архитекторов никогда и нигде не бывает много.
К сожалению, в пластическом искусстве и архитектуре Юрий Михайлович был человеком весьма недалеким и являлся носителем плохого вкуса. При этом многие знали его как человека технически очень изобретательного, знающего и любящего город. Но вот в архитектуре его вкус сыграл какую-то роковую роль. Он любил старину, но не любил старое и ветхое. Как хозяин любил порядок. А старое все кривое и неопрятное. Много хлопот. Он любил эклектику, но какую-то свою. Его эклектика — это стиль, сочетающий в себе любые цитаты, любой декор, лишь бы его было больше и здание выглядело богаче. Чем-то напоминало только что разрушенное, но ровное, новое и крепкое. Все современное не любил, не терпел, называл «плоскомордым». Ну, почти, как Хрущев.
Я никогда не считался лужковским архитектором, напротив, всегда был антилужковским. Но мои первые серьезные профессиональные успехи связаны, как и у многих моих коллег, именно с этим периодом. И важно, что для архитектуры и строительства это, безусловно, был период развития.
Что происходит сейчас? Происходят очевидные перемены, видна большая работа и значительные усилия, но судить об их качестве, грамотности и успехе можно только по результатам, а они будут не сразу.
Смена городской команды управления архитектурной деятельностью не оказала пока никакого заметного влияния на мою работу. Так сложились обстоятельства, что у меня сейчас много долгоиграющих проектов, история которых началась задолго до смены городской власти, которые продолжаются и будут продолжаться еще довольно долго. В Москве, в России, за рубежом. Я как работал в своем ключе, формате, стилистике, так и продолжаю.
Одно из очевидных различий — отсутствие сегодня стилистического давления. При Лужкове оно было. При нем была когорта девелоперов и архитекторов, которым отдавались самые привлекательные куски города. Но за это приходилось платить стилеугодничеством.
Странно, что, несмотря на появление молодых управленцев, среди которых — главный архитектор Москвы Сергей Кузнецов, по-прежнему продолжается трансляция традиционной для советской страны искаженной и политически ангажированной структуры управления творческими процессами. По-прежнему происходит концентрация власти, и мне кажется, что это неправильно. Всеми творческими процессами управлять в этой ситуации крайне неэффективно. Самое важное, что нужно сделать, — убрать централизацию. Необходимо создать систему реально работающих регламентов и конкурсов. В последнем я поддерживаю Сергея, но ему надо перестать председательствовать во всех жюри. Акцент надо делать на подготовке жюри — это важнее. При правильной организации это позволит нам избежать ошибок и вкусовых давлений. В России уже стало традицией навязывание вкуса, и это неправильно. Творчество — достаточно тонкая вещь. И когда один художник советует другому художнику, это смешно и грустно одновременно. Нужна более серьезная подготовка территорий под проект. Нужны территориальные мастерские, которые готовят регламенты для территорий, когда проговаривается типология, функция, высотные параметры, плотность. Это все крайне важно. В ситуации, когда все правильно подготовлено, проведены честные конкурсы, не нужны никакие архитектурные советы. Хорошо, когда нет лоббирования участников конкурсов. Все художники считают себя личностями, и выборочные приглашения все переживают очень болезненно. Не нужно конкурсов портфолио, нужны открытые конкурсы.
Мы участвуем во всех конкурсах, в которые нас приглашают, а также подаем заявки в те, которые нам интересны. В некоторые из них мы не попадаем, по портфолио. Был конкурс, например, на большой финансово-деловой центр. У нас нет в портфолио больших реализованных деловых комплексов, и получается, что мы уже в конкурс не проходим. Это же глупо. Каждое большое профессиональное бюро рано или поздно берется за новую типологию. Еще не прошли по конкурсу портфолио на реконструкцию территории завода «Серп и молот», якобы у нас нет опыта реконструкции таких территорий. А как же Садовые Кварталы — территория завода «Каучук»? В лучшем случае это нелепый формализм. В худшем — чье-то давление или интересы. Жаль, потому что у нас были очень интересные идеи.
